плохо будет.
– Доктор, страшно мне. Подохну я тут у вас, – заплакал похмельными слезами Василий, – как же плохо-то мне, Господи! Я ведь, доктор, молиться уже начал, меня бабушка в детстве научила, с утра молюсь, да вот не помогает пока…
– Вася, молитва – это, конечно, здорово. Но, как говорится, Богу – богово, а ты подписывай да ложись. Капельницу поставим, похмелим тебя валиумом, витаминчики дадим, и будешь себе баиньки до утра в кроватке. Никто тебя здесь не тронет.
– Боюсь, доктор! – колотился Вася в тяжелой тревоге. – Страшно, хоть убейте!
– Короче так, – сказал я, – уговаривать мне тебя некогда. Сам себе хозяин. Посиди пока в коридоре на стульчике, помолись там. А лучше всего – подумай! Другого шанса не будет, ты уже все пределы перешел. Решишь ложиться – зайди и скажи. Решишь домой – вот квитанция. Вали в бухгалтерию, они тебе деньги вернут. Времени тебе, Вася – Жабий Король, полчаса.
И я выставил его со стулом в коридорчик.
Пока Василий погрузился в пучину сомнений и тягостных раздумий, подобно Тургеневу, но совершенно по иному поводу, я принялся за работу. Мне предстояло нелегкое дело – подытожить и округло подать выводы комиссии по разбору одного шекспировского по драматизму случая. А произошло следующее:
С полгода назад, в середине весны, когда еще подмораживало по ночам, милицейский патруль заметил бегущую по ночной улице женщину, облаченную в остатки изорванной комбинации, а в остальном совершенно нагую. Заподозрив неладное, старший сержант Семенов заблокировал «уазиком» её маршрут и вежливо поинтересовался о причине столь странного внешнего вида в темноте при минус пяти градусах мороза.
Вместо благодарности женщина разразилась бешеными проклятиями в адрес сотрудников правоохранительных органов и даже попыталась расцарапать рожу прапорщику Тотошину. Милиционеры ловко свинтили яростно отбивавшуюся даму, решив поначалу, что речь идет о банальном пьяном случае, но не учуяв запаха спиртного, сообразили привезти задержанную в приемный покой психбольницы. Вот, что написал в истории болезни дежурный врач: «Женщина, на вид 25—30 лет. Кроме выраженной гематомы в области левого глаза, внешних повреждений нет. Находится в психомоторном возбуждении средней степени. Не идет на контакт. Отказывается сообщить сведения о себе. Плачет, кричит и бранит милиционеров, используя нецензурную лексику. Аффект крайне напряжен. В процессе мышления тангенциальные включения. Обрывочно сообщает об установленной в ее доме видеокамере и наблюдении за ней.
Диагноз: Галлюцинаторно-бредовый синдром.
Лечение: Недобровольная госпитализация. Галоперидол в инъекциях».
Толстые санитарки повалили подобранную на улице даму, медсестра взмахнула шприцем и, получив в замерзшую попу десять миллиграммов отборного галоперидола, уже через полчаса женщина уснула сном младенца. Наутро она стала намного более спокойной, и врач отделения пригласил ее на беседу. Дама совершенно внятно сообщила свое имя и адрес, все говорила по делу и держалась молодцом до главного вопроса:
– А что, собственно, с вами произошло?
Вот тут она снова с жарким негодованием заговорила о слежке, видеокамере в доме и ментах-мерзавцах. Доктору стало все ясно и он, продолжив курс лечения галоперидолом, отправил даму в палату, не вдаваясь в дальнейшие выяснения.
На третий день к врачу зашел мужчина средних лет, попросил о приватной беседе и предъявил корочки старшего лейтенанта милиции. Эскулап еще не успел даже насторожиться, как старлей взял быка за рога.
– Доктор! – горько произнес милиционер. – Я – муж этой бляди! Поймите, доктор, – продолжил он, ставя на стол флакон дорогого коньяку, – она не больная, просто сука. Почти десять лет с ней живу – наверняка знаю, что гуляет. Я – в ментовке, работа посменная, не уследить. Все никак её стерву прищучить не мог, а полгода назад перевели меня в отдел спецсредств. Ну, все тайны раскрывать не могу, но вы же понимаете – прослушка, наблюдение и всё такое… Начальник мой, хороший мужик, с пониманием. Сочувствовал мне. И решили мы дома у меня камеру поставить, чтоб уличить её, гадюку, чтоб при разводе она квартиру не оттяпала. Все блядки её записали, но решили для надежности еще пару пленок сделать, а она, сука, возьми да и найди видеокамеру в серванте, видно, что чутьё у неё. Мата Харри, мать её в хребет! Пришел я вместо утра – поздно вечером, внезапно. Выпил немного с ребятами. Она уже в постели лежала, в одной рубашке. А как я вошел – вылетела, как собака бешеная, и камеру мне об морду – хрясь! И когтями еще.
– Ты, – кричит, – и все дружки твои, менты паскудные, твари, импотенты, алкаши! Камеру на меня настроил, козел! Штирлиц херов! А я все равно жить буду с кем хочу.
– Так мне, доктор, вдруг стало обидно за Штирлица. Ну при чем здесь Штирлиц, думаю… Она что, кино не смотрела? И камеру казенную дорогую об меня сломала, да я еще выпивши… Короче, дал я её пару раз по рылу и выкинул в чем была на мороз – иди куда хочешь. Она, видать, к мамашке своей, кобре старой, в соседний дом бежала. Там две минуты пешком. А тут ребята из патруля подвернулись. Ну, дальше вы знаете…
Доктор среагировал немедленно. Левой рукой он спрятал коньяк в стол, а правой сорвал телефонную трубку и заорал в нее:
Нина! Сию минуту! Этой, как её, черт, которая с камерой, со слежкой – стоп галоперидол! Срочно приготовить выписку. Она уже здорова – домой её, на хрен!
Все бы кончилось хорошо, но склочная изменщица, вместо того, чтобы радоваться обретенной свободе, обратилась к адвокату и выкатила Дурдому счет за моральный и физический (уколы в попу) ущерб. Покатилось медленным свинцовым шаром судебное дело.
Главным врачом была создана очередная профессиональная комиссия для разбора полетов. Комиссия авторитетно доказывала, что речь идет вовсе не о карательной психиатрии, а о пустяковой ошибке, допустить которую может любой. Придать литературную форму суконному нагромождению деепричастных оборотов документа было поручено мне.
Не успел я добраться и до середины опуса, как не постучав, да и вообще едва не сорвав с петель тяжелую дверь, в ординаторскую ворвался Василий. Глаза его дико вращались, а волосы, казалось, просто шевелились на голове.
– Пи….дец мне, доктор! – закричал Василий и рухнул на колени. – Сижу там в коридорчике, молюсь про себя… Надоумить прошу Господа, как быть-то? И тут мимо меня – два попа с кадилом и песнями! Все в черном! С ведром эмалевым! Бородатые! Конец мне, доктор, это же «белочка» пришла, я знаю! Кладите меня скорей, что хотите делайте – все подпишу, только спасите!
Просветленного Василия уволокли в палату, зафиксировали, открыли вену. Он был уже совсем плох. Огромная доза валиума в капельнице не удержала за краешек его сознание, сдвинутое явлением попов в сумасшедшем доме.
К утру Вася развернул полноценный delirium tremens. Я был дежурным и подходил к нему каждый час. Василий бился на вязках, как матерый волчара в капкане. По несвязным воплям ужаса и хриплому вою невозможно было представить содержание его галлюцинаций, но явно ничего приятного пред ним не представало.
К полудню лекарство начало побеждать. Вася немного успокоился и даже малость вздремнул. Пульс его снизился до вполне приемлемых девяноста ударов в минуту. Волосы приклеились к мокрой от пота подушке. Он не орал уже, а как бы что-то сплёвывал перед собой, сквозь зубы.
– Как дела, Василий? – подошел я к его кровати. – Чего плюешься-то?
– Да вот, доктор, волосы у меня в зубах застряли, – поднял на меня Василий ясный взор.
– А что за волосы?
– Да не то чтоб волосы… это как бы шерсть… шерсть это…
– Да что за шерсть, откуда?
– Ну, как же, доктор! От бесенка шерсть! Он маленький бес, шерстяной, пушистик. Все на груди у меня плясал, сука. И голосок тоненький такой, как комар в ухо: «сдохнешь – сдохнешь – сдохнешь!» Прям как жена! А вы ж мне руки-то связали… Но я его и так достал. Загрыз эту тварь. Зубами! Вот только шерсть застряла, никак отплеваться не могу. Доктор, отвяжите меня, а? Я хоть зубы почищу…
Через три недели Василий, сияя душевным здоровьем, под ручку с довольной женой покинул наше гостеприимное отделение, чтобы продолжить судебную эпопею по делу об икре гигантской
